Егор Ковалевский. Делай, что должно, и будь что будет

 

Делай, что должно, и будь что будет

Fais се que doit, advienne que pourra

 

.

Егор Петрович Ковалевский (1809 (1811) –1868) – русский путешественник и писатель, член-корреспондент (1856) и почётный член (1857) Петербургской Академии наук; в 1856 –1861 гг. – директор Азиатского департамента МИДа.

 

Казалось бы, где в этой биографии найдется место для Черногории?

Ег. П. Ковалевский родился в 1811 г. По окончании курса в Харьковском университете восемнадцатилетний юноша приехал в Петербург, где жил его старший брат Евграф Петрович (впоследствии министр народного просвещения), возглавлявший в то время Горный корпус. При его содействии Ковалевский поступил на службу в Горный департамент, а в 1830 г. вместе с братом, назначенным губернатором в Томск и начальником Алтайских заводов, отправился в Сибирь. Семь лет службы на горных заводах Алтая и Урала превратили бывшего студента-словесника в опытного инженера.

В середине 1838 г. правитель Черногории обратился к русскому императору с просьбой прислать ему специалиста для проведения горных изысканий. Ковалевского, который к тому времени возвратился в Петербург, сочли лицом, подходящим для этого поручения. Через несколько месяцев он уже был в Черногории — маленьком государстве, расположенном между владениями двух могущественных, постоянно угрожавших его независимости империй — Австрийской и Оттоманской. (6)

К тому времени Ковалевский все же знал дело не хуже любого горного инженера. Перебравшись после окончания университета в Петербург, он прослушал курс лекций в Горном институте и столь успешно освоил его науку, что старший брат, известный к тому времени геолог, томский гражданский губернатор и начальник Алтайских заводов, Евграф Петрович пригласил его к себе и выдал дозволительные свидетельства на разработку золотосодержащих руд в некоторых районах Сибири. С этой задачей молодой геолог справился отлично, за короткое время им пройдены тысячеверстные дикие дороги Алтая и Приангарья.

В 1834 году Егор Петрович уже на Урале — старшим смотрителем Березовских промыслов, в ведении его находились все золотые прииски округа.

В 26 лет от роду он приобрел известность как горнозаводский деятель, так что выбор не был случайным.

Итак, Ковалевскому надлежало отправиться в Черногорию, провести там изыскания и, если найдется драгоценный металл, научить черногорцев добывать его. (3)

 

 Владыка встретил меня подозрительно, но отношения наши вскоре выяснились, и мудрено ли? Ему был 21 год, мне – с небольшим 23. В эти годы и чувствуешь и действуешь так открыто, так честно, что всякое сомнение отпадает само собою. (**)

Случайно попав на дорогу горного инженера, Ковалевский был выведен ею также неожиданно и на другое поприще, поприще дипломатическое, где врожденные таланты и энергия выдвинули его скоро на видное место. Как горный инженер, он был командирован в 1839 году в Черногорию, для разведки золота и обучения туземцев промывке его. Но при условиях, какие тогда сложились, не одна эта цель была достигнута: молодой, горячий, симпатический русский, поэт в душе, и такой же молодой и горячий, поэт уже на деле, владыка Черногории, Петр Негош, воспитанный в России, близкий ее нравам и интересам, – не замедлили сойтись тесно и дружески – не как представитель могущественного народа и государь маленького племени, но как сходится только молодость. Они делили досуги и труды, читали, декламировали Пушкина и вспоминали милую им обоим далекую страну. Патриархальные сенаторы и весь патриархальный люд Цетинье и гор смотрели на обходительного и всему сочувствовавшего, чему они сами сочувствовали, русского, как на своего… Какой-то первобытный мир и тишина охватили душу молодого путешественника: «мне кажется, будто я опять в Малороссии – в Ярошовке», – писал он родным. (2)

На реке Веруше капитан Ковалевский нашел лишь признаки золота, но зато составил отчет-описание Черногории и написал интереснейший рассказ «Четыре месяца в Черногрии».

… рассказанные в легкой форме впечатления природы и нравов этого заслоненного горами от остального мира уголка, населенного народом православным,— с ребяческим неведением того, что творит, снимавшим головы турок с плеч, как библейские люди закалывали в жертву Богу сыновей,— народом, у которого и правитель ходил с клобуком на голове и с пистолетами под рясой,— такие впечатления и такие рассказы сделали их автора чуть не Колумбом Черногории. Вещественным следом похождений была пара длинных пистолетов в серебряной оправе с замысловатою чеканкою и надписью по-сербски: «Капитану Ковалевскому от черногорского народа, за поход» ... Следовали год и месяц. (1)

И невдомек было читателям, что самое интересное, самое необычное и даже фантастичное Ковалевскому писать запретили. Цензура, господа!

Неизвестный автор – Черногорцы

 При последнем духовном правителе Черногории (Владыке Петре Негоже), в конце тридцатых годов, возникла мысль: поискать, нет ли в этой богатой только бесшабашным мужеством Черной Горе кстати и золота? Понадобился горный инженер. А где же, кроме России, могли быть в то время и горные инженеры, и все, что надобилось славянину? И вот, в качестве нового Аргонавта, командируется, надевший уже эполеты, капитан корпуса горных инженеров, Ковалевский.

Но командировался-то он искать золото, а нашел войну, — и пускай бы еще с Турцией (без этого нельзя было и представить себе Черногорию), а то с Австрией, с которою, как водится, мы состояли в самой закадычной дружбе.

— Ты послан от русского царя! — обратились добродушные разбойники Черной Горы к человеку, который был действительно послан, но совсем не затем, зачем они полагали, — веди нас на австрияков! Австрияк католик и враг нам, значит, враг и твоему царю. Вот тебе ружье, вот тебе пистолет, а вот кинжал: бери и иди на австрияков!

Как ни лестно было в чине капитана, да еще не настоящего, а больше только для шутки, сделаться главнокомандующим, как ни байроновски романтично было приключение и как ни молод был капитан, — однако же и он усомнился в своем праве поступить так, как от него требовали. Пришлось Владыке, который в одно и то же время был митрополит и поэт, воин и просвещенный монарх, пустить в ход свое красноречие и несомненную обаятельность своей особы, чтобы убедить приезжего в совершенной невозможности для русского, да еще офицера, не поспешить взвалить на плечо ружье и не пуститься в горы, вместо золота, которое не уйдет, за австрийцами, которые как раз удерут, пока тут рассуждают.

Взвалив на плечо длинный самострел, оделся в алую албанскую куртку, белую тунику и черногорскую красноверхую шапочку, заткнул за пояс пистолеты и кинжал мирный искатель золотой руды и пошел карабкаться с горстью головорезов по стремнинам и вдоль горных ручьев, уже не за рудою, а за австрийскими солдатами, которые дали заманить себя в такие трущобы, где только дикая коза да черногорец умеют на ногах держаться. Тут их, разумеется, сколько успели, перебили, а живых забрали в плен, в том числе и офицеров, и принялись ставить виселицы.

— Вешай всех!! — кричали своему фельдмаршалу победители, — и веди дальше!

Но не было нужды быть в самом деле фельдмаршалом, чтобы сообразить, что вешать офицеров дружественной державы и переносить войну за горы значило уже для себя готовить виселицы, — и молодой капитан сообразил это.

— Не поведу и вешать не позволю! — объявил он решительно.

— Твой царь тебе не приказал?

— Мой царь не приказал и вам не приказывает! Он приказывает заключить мир.

Находчивость Е. П. одержала победу, чуть ли не труднее одержанной. Войско поспорило и уступило на том, что офицеров, так и быть, оно для царя прощает и на мир для царя соглашается; только подписать его должен царев капитан, — иначе оно миру не верит.

— Подписывай, или веди вперед! а не то пойдем и без тебя — только вот офицеров перевешаем.

Делать было нечего: перекрестился царев капитан и скрепил приложением руки и герба своего печати мирный договор двух государств между собою. Напрасно фигура императора Николая, от имени которого он действовал, перед ним грозно восставала, с сибирскими линейными батальонами, солдатским ранцем и всем арсеналом строгостей того времени, — он скрепил, потому что не скрепить не мог... А там — будь что будет! (1)

Так описывает произошедшее с Егором Петровичем Ковалевским его племянник - П. М. Ковалевский.

Франя Живержин – Черногорец в засаде

Позже Е.П. Ковалевскому все же удалось описать произошедшее в своих воспоминаниях «Эпизод из войны черногорцев с австрийцами». Но он оценивает значимость своего участия в стычке с австрийцами несколько скромнее:

— Знаете Пастровичеву гору, и крест на полугоре, что положил Иван Бегов-Черноевич?

— Как не знать!

— Каждый вам скажет, что тут и есть граница Черногории с австрийской землей.

— Что же дальше?

— А немцы взяли да и поставили казарму по нашу сторону, на самой вершине горы, так что оттуда из окна любого стреляй на земле цермничан.

— Что же цермничане?

— Они взяли да и сбросили казарму под гору, к австриякам — и с солдатами совсем, — прибавил Видо, самодовольно оскорбляясь.

— Ну, этого недоставало! Есть убитые?

— Да только двое солдат убито, а то так, — перецарапано с десяток.

Быть беде, — думал я …

…

Хорош бы я был, в самом деле, если бы оставил теперь, в беде, Черногорию и владыку, хотя, собственно говоря, я и не отдавал себе отчета, мог ли я быть им чем-нибудь полезным.

…

я в два часа добрался до Цетина. Все поле было усеяно черногорцами. Владыка с нетерпением ждал меня. Мы заперлись одни в келье монастыря, в котором жили.

Положение Черногории было действительно в высшей степени затруднительно и требовало для обсуждения может быть более зрелых умов. Австрийцы в самых сильных, чтоб не сказать дерзких выражениях требовали удовлетворения, т. е. выдачи черногорцев, участвовавших в смерти солдат и казни их на границе. В случае невыполнения условия в двадцать четыре часа, они грозили вторгнуться в Черногорию и огнем и мечом добыть себе удовлетворение, не ограничиваясь уже одними виновными. О том, что владыка протестовал против постройки роковой казармы, что он просил предварительного рассмотрения обоюдных границ и документов, о том, что первые выстрелы были сделаны австрийскими солдатами, о том, наконец, что дало бы возможность взаимного разбирательства и соглашения, хотя бы и в ущерб достоинства и даже интересов Черногории, не было и помину. Это были условия sine qua non. Вы видите, что владыке не было исхода из этого тяжелого положения, ему не давали даже возможности честного примирения. Налагать условия, которых ни за что не допустил бы народ до последнего своего истребления, условия, которых не принял бы сам владыка даже и тогда, если бы приставили нож к его горлу, — налагать подобные условия значило — объявить войну. Черногорцы в свою очередь желали этой войны: обычная в них жажда битвы, жажда военной поживы, наконец, ненависть к австрийцам, которые, как бы издеваясь над их терпением, тысячью мелких оскорблений и притеснений постоянно раздражали их против себя, — все это распаляло страсти черногорцев и заставляло молчать рассудок. Владыка хорошо понимал, что вступить в борьбу с Австрийской империей, особенно в то время, когда стычки на турецкой границе не умолкали, было делом отчаянным для Черногории. Уже одно то, что она, не имея исхода со стороны Турции и герметически закрытая на границах Австрии, могла добывать себе хлеб и боевые припасы только с боя и подвергалась опасности задохнуться в своих горах, — это одно заставляло призадуматься всякого, кроме черногорца, который ни о чем не думает, когда речь идет о битве. Притом же, владыке памятно было его недавнее продолжительное и невольное пребывание под надзором в Пскове по жалобе австрийцев и он, конечно, не хотел подвергаться гневу русского государя. Австрия хорошо понимала положение владыки, предложив ему такие тяжкие условия.

Аугуст Оронау, 1838 - Негош с эскортом

… Еще утром владыка приказал всем способным носить оружие в Цермничской нахии собраться на Пастровичевой горе. Он послал для начальствования над ними Егора Савича Негоша, своего двоюродного брата. После совещания со мной, он решил послать также негушан, собравшихся в Цетине и с восторгом узнавших об этом распоряжении. Хотя негушане были ближайшими к Катару соседями, но путь до них был решительно недосягаем для регулярного войска и одни старики и женщины могли защищать его. Только к стороне Грахова двинута была часть черногорцев из Цуцо, на случай одновременного нападения австрийцев из Кастель-Ново или Ризано.

Решено было не трогаться с границ и ожидать нападения австрийцев. Чтобы сохранить насколько возможно характер местной стычки, а не общей войны, владыко оставался в Цетине, но я отправлялся на место военных действий. Иначе я не мог поступить, хотя и предвидел те обвинения, которые  потом на меня обрушились. Черногорцы ликовали, что между ними будет русский; со времен войн святопочившего Петра с французами этого не случалось.

Я устал страшно, а между тем надо было торопиться. Не было сомнения, что австрийцы нападут с рассветом следующего дня. Владыка убедил меня, однако, дождаться, пока спадет солнечный жар. Притом же я с двумя или тремя черногорцами мог ночью пробраться по закраинам австрийской границы через монастырь Станевич и тем значительно сократить путь, между тем как негушане должны были идти в обход Цермничскою нахией. Конечно, мне было не до отдыху. Положение Черногории, да и собственное свое волновало меня может быть более чем следовало в ту минуту, требовавшую полного спокойствия мысли и действий. Владыку тревожила также моя участь, но он был видимо тронут тем, что в эту решительную для него и для края минуту Россия в лице моем, единственном ее представителе, не отвернулась от него.

Часов в шесть вечера я отправился. Что за чудная, полная поэзии, жизни, света и теней картина! Черногорцы шли врассыпную; для них ненужно было дороги; по горам, где группами, где вразброд, в своих живописных костюмах с развевающейся назади струкой, ярко отражались они на горизонте, пламенеющем от заходящего солнца; где пестрой змейкой вились они в гору или быстро, лавиной неслись вниз; а там одинокий черногорец стоял на выдавшейся скале, облокотившись на ружье своими мускулистыми, сильными руками, с которых скатилась косуля, задумчивый и гордый тем, что это она, Черногория, его милая родина, свободная и неприступная, которую он будет защищать, хотя бы весь свет ринулся на нее. В этом положении черногорец всего живописнее. Я хорошо изучил его; точно пальма, которая всего живописнее, если стоит одиноко, среди знойной пустыни. Сколько мыслей невольно привязывается, когда любуешься ею, когда смотришь на него.

Песни и выстрелы сначала раздавались всюду; но вскоре наступившие сумерки и быстро за ними слетевшая ночь подернула всю окрестность тишиной, тайной. Мало-помалу отделялись мы от черногорцев вправо и вскоре потеряли их из виду.

Мы шли вдоль австрийской границы и, приближаясь к монастырю Майны, слышали звуки оружия и даже различали немецкие командные слова. В Станевиче мы передали свои наблюдения священнику Зийцу, который принял нас со всем радушием истого черногорца, хотя не без некоторого опасения за нашу участь; и действительно, здесь мы едва не сделались жертвою измены Ильи Поликрушки, католика, который был при мне в качестве переводчика для сербского и итальянского языков, пока я не мог еще владеть ими; но находчивость Зийцы сумела отклонить от нас австрийский патруль. Не надо забывать, что мы с двумя черногорцами подвергались всем случайностям военного положения на неприятельской земле.

Уже рассветало, когда мы пришли на Пастровичеву гору. Кучки черногорцев в пять и шесть человек, рассеянные по-видимому в беспорядке, но собственно так, что одна другую могли обстреливать и поддерживать, прикрытые камнями со стороны неприятеля, попадались нам довольно часто. Было тихо. Все ожидало боя. Мы направились к знамени племени негушан, где окруженный сотнями двумя черногорцев находился начальник отряда. Егор Негуш-Петрович, двоюродный брат владыки, был десятью годами старше его. Он имел родовые права на владычье достоинство; но владыки назначаются обыкновенно волею предшественника и подтверждаются избранием народа; соблюдается строго только то, чтобы они были из племени негушей и роду Петровичей. Во время смерти Св. Петра, Егор Савич Негуш находился в русской службе, в одном из кавалерийских полков, и, как говорят, не имел никакой склонности к монашеству; может быть по этому, а может быть и потому, что Петр Негуш, как ни молод был, уже участвовал в кровавых сечах и пользовался славою одного из первых сербских поэтов, он был провозглашен, помимо Егора Савича и старшего родного брата, который был женат, владыкой, и, как последствия показали, блестящим образом оправдал этот выбор. Как бы то ни было, но отношения Егора Негуша к владыке были не то чтобы неприязненны, но довольно холодны, натянуты; я же был хорош и с Егором Савичем, и он искренно обрадовался моему приходу.

Австрийцы, предпринявшие наступательное движение до рассвета, уже приближались к полугоре. Не видя перед собой неприятеля, они, хотя с усилием, однако подвигались вперед.

Черногорцы только ждали условного знака к нападению.

Я вовсе не намерен подробно описывать это кровавое дело; я хочу рассказать только один эпизод его, но невольно увлекаемый воспоминаниями, часто сбиваюсь с своего рассказа в сторону. Меня, впрочем, несколько успокаивает то, что о деле этом долго не говорили у нас, и русским оно известно только по немецким источникам, следовательно — в искаженном виде. Австрийцы, как мы уже сказали, не придавали или не хотели придавать большого значения «нестройным, по их выражению, толпам бродяг, способных к грабежу, а не к битве с регулярным войском». Черногорцы, привыкшие к войнам турецким, в свою очередь не слишком высоко ценили регулярное войско; для них какое-нибудь племя Готти было гораздо опаснее слабодушного и слаботелого низама. Заметьте еще, что австрийская армия в то время страдала тою же язвою, от которой и наша излечилась только после Крымской войны; это — недостатком одиночного развития солдата: в массе он хорош; он составляет часть правильной машины, действующей посторонней волею и мыслью; но, оставшись один или в группе подобных себе, предоставленный собственным средствам — он погиб. В описываемом нами деле этот недостаток оказал самые пагубные последствия для австрийцев. Конечно, повод был затеян бессмысленно: каким образом послать в горы, изрытые обрывами, усеянные острыми камнями, стройные ряды солдат, в их тяжелом вооружении и, наконец, в сапогах, в которых нельзя сделать несколько шагов по утесам. Мы сами принуждены были бросить сапоги и надеть черногорские опанки, как ни жестки они для непривыкшей ноги.

С невольным замиранием глядели мы на эти ряды отличного войска, которые по мере вторжения в горы все расстраивались более и более, карабкались на камни, скользили, падали. Они были уже под выстрелами неприятеля, не заметив его. Вдруг, по данному знаку, со всех сторон, из-за каждого камня, из каждой рытвины взвился дымок; раздались перекатные выстрелы, и офицеров, шедших смело впереди рядов, почти не стало. Черногорцы редко делают промахи, а тут они могли бить по выбору.

Солдаты, однако, продолжали свое дело: машинально, бессознательно, смело карабкались вперед, стреляя — не видя в кого, идя — не зная, куда и зачем. Только пастровичане, католическое славянское племя, которые отстаивали свою землю, и потому шли с австрийским отрядом, далеко опередив солдат, уже наносили нам вред во фланг: но тут, при виде расстройства австрийцев, и они дрогнули, и остановились. Еще несколько выстрелов — и по движению негушского знамени вперед, черногорцы как бы чудодейственной силой выскочили из-за камней и кинулись в кинжалы. Ошеломленные этим внезапным появлением, истомленные трудным и непривычным переходом, очутившись без своих офицеров, солдаты гибли почти без сопротивления. Нужны были все усилия, чтобы остановить движение черногорцев на границе и не допускать их нарушить неприкосновенность австрийской территории. Среди самого торжества победы мы думали о средствах к примирению.

Резня была страшная, поражение совершенное. Повсюду разметанные изуродованные тела, легкий пар свежей крови, стоны умирающих, крики победителей, казалось, приводили в какое-то опьянение черногорцев. Незнающие утомления, они гикали, стреляли, ликовали, ради потехи перебегали друг к другу, прыгали как козы с камня на камень, для того только, чтобы поднять какую-нибудь ничтожную вещь, оставленную неприятелем.

Все это поле смерти с такою страшною, дикою обстановкою конечно могло бы навести на многие печальные мысли; но нам было не до них. Приведя в порядок отряд, мы дали знать австрийским властям, чтобы поспешили убрать своих мертвых и раненых, тем более что солнце начинало жечь невыносимо. Переговоров о перемирии мы ждали от неприятеля; не нам же было просить их. Между тем известили владыку о победе. Мы решились: если австрийцы будут трактовать с Черногорией по-прежнему, — свысока, идти напропалую, воспользоваться победой и паническим страхом войска и грянуть с двух сторон на Бокку. Черногория подымалась и в трепетном нетерпении ожидала этой минуты. Между тем раненых сносили к нашему стану, под тень утеса и кое-какого намета, из черногорских струк. (**)

***

Бой длился пять дней и закончился победой черногорцев. … Битва, для австрийцев, стала пугающим примером дикости их черногорских соседей. Австрийские солдаты были встревожены криками черногорцев, которые напали на них со всех сторон. Разнузданность и буйство черногорских атак резко контрастировала с "дисциплиной и прочностью обученных воинов". Пули летели со всех сторон. Они разорвали пополам мундштук австрийского трубача. ...

7 августа, военные действия закончились … 8 августа … Ковалевский и Дорджие начали переговоры о мире.

Австрийцы были шокированы обнаружив российского представителя среди сражающихся, так как по их информации Россия была подчеркнуто непричастна и к пограничным спорам и к переговорам между Австрии и Османской империй. Для того, чтобы сохранить мир с австрийцами, русские просили Ковалевского немедленно вернуться в Санкт-Петербург.(5)

 

***

Снова читаем Е.П. Ковалевского:
     Австрийцы на этот раз были гораздо сговорчивее ... <был заключен мирный договор>, в силу которого австрийцы уступали спорные на Пастровичевой горе земли Черногории, с оговоркой, если не последует согласия высшей власти.

… Газеты австрийские так часто и усердно бранили меня, что я сделался каким-то страшилищем между немцами (**)

Теодор Валерио - Вооруженный черногорский священник с церковным знаменем

 ***

     В конце сентября 1837 года Комиссия начала проводить границу между двумя странами (Австрией и Черногорией). Тем не менее, в начале работы Комиссии имел место конфликт между австрийцами и черногорцами из-за некоторых пограничных пунктов. Австрийские геодезисты, без одобрения с черногорской стороны, установили знак триангуляции в Паштровичах, на вершине горы Троица (Trojica), над деревней Утрг (Utrg).

Черногорцы, под командованием Джорджие Петровича (Đorđije Petrović), изгнали австрийских военных. На следующий день австрийцы, во главе с полковником Росбахом (Rosbah) начали продвигаться в направлении Паштровической горы, но Црмчане их разбили. Затем был брошен клич, и около 3000 черногорцев пришли на помощь своих братьям Црмчанам. Капитан Орешкович (Oreskovic) помчался в Котор за русским капитаном Егором Ковалевским, который приехал в Черногорию чтобы искать золото. Орешкович уговорил Ковалевского, чтобы тот убедил Негоша приостановить дальнейшие действия черногорцев. После вмешательства Ковалевского и Негоша, в Будве было заключено перемирие между Австрией и Черногорией.

Австрийцы, как обычно, объявили этот бой с черногорцами как свою победу. …

Но все было иначе ... Со своей стороны, Негош с большим удовольствием показывал в Цетинье иностранцам, среди которых было много австрийских граждан, австрийское оружие, захваченное в качестве трофеев, в победоносной битве на Паштровичевской горе.(4)

Граф Федор фон Карачай – Конфликт между черногорцами и австрийцами в Паштровичах.
Акварель. Репродукция ужасная, но другой я найти не смог

Фрагмент карты Егора Ковалевского (1938 г.)
Указано место австрийской казармы.

     Первый, кто прочел в Петербурге копию этого небывалого в истории международных отношений акта, был министр иностранных дел Нессельроде, а доставил ему такое удовольствие австрийский посол, любезно потребовав, кстати, и полного удовлетворения, которое должно было состоять в официальном порицании поступков русского офицера, как неприличных и несогласных с добрыми отношениями соседей. Николай давать удовлетворение не любил. Он остался недоволен. А тут еще, как на беду, темное до тех пор имя маленького русского офицера иностранные газеты расславили по всему свету и пуще усилили неудовольствие государя: он и гласности не любил. Между тем виновник всех этих бед лишен был даже возможности личным объяснением с ближайшим представителем русской власти — нашим послом в Вене — растолковать всю свою неповинность в вине: пределы Австрийской империи были строго охраняемы на всех заставах от попытки страшного капитана посягнуть своим появлением на ее безопасность.

Как из этого выпутался Е. П., мне рассказал, в бытность свою представителем России на венских конференциях в Крымскую войну, князь А. М. Горчаков, приблизительно в таком виде:

«Я познакомился с вашим дядюшкой самым неожиданным и довольно необыкновенным образом (рассказывал он). Проживал я тогда в Италии ... Докладывают: «Капитан Ковалевский, имеет передать просьбу»! Имя это я знал только из газет.— «Введите!» Вошел молодой человек, худенький, нисколько не заносчивый, как можно бы ожидать, напротив, самой симпатичной внешности, милых приемов — словом, знакомый нам хорошо наш дорогой Егор Петрович! и с полной откровенностью объявляет прямо, что пришел просить моего покровительства, — «Но у кого же я могу покровительствовать? … — У вашего дяди Татищева, нашего посла в Вене. Ему одному я могу передать подробности той несчастной истории, в которой я представлен газетами государственным преступником и в которой я действовать иначе не мог. Я русский, и я был связан моим именем русского. Что бы ни последовало, я не раскаиваюсь в том, что сделал; я иначе был бы изменником, а не русским... Попробуйте быть на моем месте, когда целый народ вам говорит: «Тебя послал русский царь; мы его дети; он нас защитит, а ты защитить не хочешь!» Ваш дядюшка говорил горячо, искренно (а это так редко приходится слышать нам, дипломатам!) — словом, прекрасно! ... Я взялся быть его ходатаем. — «Передайте мне записку, если вы имеете такую, или сообщите все подробности, ничего не утаивая,— а уж я берусь изложить в такой форме, в какой это только и может рассчитывать на успех.» … записка была сделана и послана, при письме от меня, в Вену — в руки Татищева; а из Вены пошла при письме от Татищева — уже прямо в руки государя. — «Le capitaine Kowalewsky a agit en vrai russe» (Капитан Ковалевский бунтует истинно по-русски (фр.)) — поставил на ней резолюцию Николай Павлович, и наш Егор Петрович был спасен. (1)

Судьба тебя тоской не праздной истерзала,

В измученной груди волшебный голос жив;

В нем слышен жар любви, в нем жажда идеала

‎И сердца смелого порыв.

Так, навсегда простясь с родимою скалою,

Затерянный в песках рассыпчатых степей,

Встречает путников, томящихся от зною,

‎Из камня брызнувший ручей.

      Из стихотворения А.А. Фета «Е.П. Ковалевскому»

Я помню возврат Егора Петровича в Петербург.

Его встречали, как человека, спасшегося от кораблекрушения. Тут же ему было передано, что государь желает его видеть лично и назначает представление вечером, особо. Для ничтожного капитана, даже не гвардейского, это была милость необычайная.

Николай вышел из кабинета Аничковского дворца, где проживало царское семейство, после пожара в Зимнем, в сюртуке без эполет, по-домашнему. Следом вышел Нессельроде, в звездах. Может быть, этому очень маленького роста, но большой хитрости человеку и обязан был Е. П. милостивым вечерним приемом, когда никого нет и оно не так заметно.

— Спасибо, Ковалевский! Ты поступил, как обязан был поступить русский. Иначе ты поступил бы дурно,— обратился он к дяде. (1)

  И вот случайно сделанный отчаянный шаг делается первым шагом дальнейшей карьеры, сперва случайного горного инженера, а теперь случайного дипломата. В азиатском департаменте его отчет о командировке для разыскания в Черной Горе месторождений золота (которые за другими занятиями так и не были разысканы) имеет гораздо больший успех, чем в горном.

…

Поездка в Черногорию решила однажды навсегда дальнейшее направление жизни Ковалевского: в литературе первой книгой его, замеченной критикой и публикой, были «Четыре месяца в Черногории»; на поприще служебном – дорога дипломатическая открыла ему двери, и с этих пор не было той щекотливой, трудной или отдаленной командировки, для исполнения которой не прибегали бы к нашему горному инженеру. (2)

Черногорский эпизод положил начало репутации Ковалевского как верного защитника интересов славянских народов. Он же привлек к нему внимание Министерства иностранных дел — летом 1839 г.
<…>
  Весной 1853 г. Оттоманская империя сделала попытку захватить Черногорию. Направленный туда, русский комиссар Ковалевский способствовал прекращению военных действий и началу мирных переговоров.(6) 

После смерти митрополита Петра II Петровича Негоша в1851 г., преемником, согласно завещанию, стал его племянник Данило. Е.П. Ковалевского послали для оказания поддержки (в том числе и материальной) молодому черногорскому правителю. 

В ноябре того же года новое поручение привело его опять в Черногорию, а затем и в Боснию. Несомненно, что миссия его носила секретный характер. <…> А. Д. Блудова М. П. Погодину 3 апреля 1854 г.: «В Черногорию для действия и на Боснию уже давно послали полковника Ковалевского, но ему всего на все для закупки хлеба (потому что там неурожай) и для покупки оружия <...> дали 10 тысяч рублей. Вы можете вообразить, много ли на это можно сделать, да еще два транспорта ружей австрийцы поймали и конфисковали!»8 А незадолго до этого — 2 марта — она писала ему же: «Насчет Боснии. — Там Ковалевский с несколькою тысячей успел много сделать — он подготовил все».(6)

Е.П. Ковалевский принадлежал к разряду таких умов – быстрых и восприимчивых, растящих плоды на всякой почве. Студент – словесник в Харькове, горный инженер на золотых приисках и заводах Сибири, дипломатический агент в Китае, Черногории, Нубии и Египте; директор азиатского департамента в Министерстве иностранных дел, и независимо от всего этого, а частью и благодаря этому, – даровитый литератор – путешественник и исторический писатель; наконец, главный деятель в Обществе для пособия нуждающимся литераторам и ученым: вот те роли и поприща, где суждено было Е.П. Ковалевскому оставить по себе следы, очень характерные и симпатические, оригинальные и живые, каким был он сам. (2)

Но в правду верил он, и не смущался,

И с пошлостью боролся весь свой век,

Боролся – и ни разу не поддался...

Он на Руси был редкий человек.

И не Руси одной по нем сгрустнется –

Он дорог был и там, в земле чужой,

И там, где кровь так безотрадно льется,

Почтут его признательной слезой.

      Из стихотворения Ф.И. Тютчева 

      «Памяти Е.П. Ковалевского»,

      21 сентября 1868

Примечания:

(1) П.М. Ковалевский "Встречи на жизненном пути. Егор Петрович Ковалевский"

(2) П.М. Ковалевский "Егор Петрович Ковалевский. Биографический очерк"

(3) Н.В. Верзаков, В.А. Черноземцев "Он на Руси был редкий человек"

(4) Velimir Vujacic "Veze Crnogoraca i Hrvata u doba Svetog Petra i Njegoša"

(5) Natasha Margulis "Njegoš’s Montenegro, the Great Powers, and Modernization in the Balkans: 1830-1851"
(6) Т.Г. Динесман "Тютчев и Егор Петрович Ковалевский"

P.S.

А теперь, пока настроение не улетучилось, быстренько найдите в сети и почитайте все произведения Ковалевского посвященные Черногории.

Уверен, вы получите громадное удовольствие.

• Четыре месяца в Черногории (Черногория и славянские земли) (1841) (*)
• Эпизод из войны черногорцев с австрийцами (1864) (**)
• Жизнь и смерть последнего владыки Черногории и последовавшие затем события (1854)
• Путевые записки о славянских землях (1858)

 

P.P.S. Совершенно фантастическая идея по поиску казармы Видрак в декабре 2023 года счастливо завершилась! Об этом можно прочитать в расСказке «Казарма Видрак. По следам странствователя Егора Ковалевского».